Меня попросили прокомментировать вопрос от т.н. “Записке комиссии Академии Наук” по вопросу “Об отмене стеснений малорусского печатного слова” (1905).

Не имея сейчас достаточно времени для сколь-либо полного комментария, привожу некоторые отрывки из старых записей.

Резюме:

Академия Наук никакой “Записки” от своего лица не выпускала.

Изданная в типографии АН записка выражает частное мнение трех языковедов – Шахматова, Корша и Фортунатова (не считая академиков-зоолога, археолога, ориенталиста и ботаника). Из них Фортунатов – специалист по общему языковедению; так что в основном авторство записки мы должны отнести Коршу и в первую очередь Шахматову.

Ни Академия Наук в целом, ни Отделение Русского Языка и Словесности, никогда не принимали и не издавали данной записки в качестве своего коллективного и оффициального заключения, а только, по заведенному обычаю, допустили ее напечатание “на правах рукописи” без предварительной цензуры – каковым именно правом и располагала по закону Академия Наук.

Записка была составлена и издана Шахматовым и Коршем в смутное время революции 1905 года, с языковедческой стороны никакой критики не выдерживает, находится в вопиющем противоречии с заключениями современного “Записке” славянского яыковедения и представляет из себя не более чем политический памфлет.

Как Корш, так и Шахматов известны исключительной политической ангажированностью, как маньяки украйнофильства, широко и интенсивно сотрудничавшие с украинскими политическими кругами. Шахматов, член ЦК кадетской партии, активно содействовал украинскому движению рассматривая его как политический таран против правительства. Шахматов также организовал разнузданную кампанию травли выдающегося слависта-языковеда профессора Киевского университета Т.Д. Флоринского за его неудобные для Шахматова научные доводы и русскую национальную позицию, и заблокировал избрание Флоринского в действительные члены Академии, какового Флоринский как крупнейший ученый несомненно заслуживал, но избрание Флоринского в действительные члены Академии разрушало бы выгодный для Шахматова политический расклад. В качестве довода против избрания Флоринского Шахматов открыто называл его русские национальные взгляды, т.е. политический мотив.

Оба – как Корш, так и Шахматов – известны также издевательствами над русскими галичанами “москвофилами”, жесточайше преследовавшимися австрийскими и польскими властями, вплоть до страха смертной казни за русскую национально-культурную деятельность.

Характерно также, что в качестве приложений к “Записке” включены уже заведомо пристрастные и резко тенденциозные записки таких выдающихся представителей “украинского” движения в России, как П.Я. Стебницкий, А.И. Лотоцкий, А.А. Руссов, С.О. Руссова, В.П. Науменко, В.М. Леонтович и др. – дополнительно оттеняющие политическую тенденциозность записки Шахматова-Корша-Фортунатова .

Не только Академия Наук никогда не принимала этой записки, но такой уважаемый ее член как Соболевский выступил с резкой и унитожительной критикой изданной “Записки”. Помимо Соболевского, записка не была подписана ни Ягичем, ни Ламанским – наиболее авторитетными академиками-славяноведами, членами АН. С резкой критикой изданной “Записки” выступил также выдающийся славист-языковед Т.Д. Флоринский, профессор Киевского университета.

Кроме того, когда в правительстве был поднят вопрос об отмене ограничений малорусского слова, правительство обратилось с запросом мнения не только в Академию Наук (каковой запрос и был спущен Шахматову и Коршу, и привел к изданию ими данной записки), но также к трем южно-русским университетам: в Киеве, Харькове и Одессе. И вот, стоящие ближе всего к этому вопросу местные университетские коллегии, не отрицая необходимости и своевременности отмены цензурных ограничений для малорусских печатных произведений самих по себе, в отличие от комиссии Шахматова, Корша и Фортунатова, не нашли возможным делать утвержения о специфически великорусском характере русского литературного языка или о самостоятельности малорусского наречия как отдельного славянского языка либо же отдельности малорусской ветви как полностью самостоятельной славянской этнографической единицы.

Университетские комиссии включавшие ученых, представляющих цвет южнорусской лингвистики, либо же из областей близко связанных – малорусской истории, филологии или фольклористики, дали заключения прямо противоположные мнениям Корша и Шахматова – а именно об общерусском характере русского литературного языка, каковой и должен господствовать во всей России, о принадлежности малорусского наречия к группе русских наречий, а малорусского народа в этнографическом отношении – к ядру русского народа, часть которого малорусы составляют, а не к инородческому составу.

Ввиду частых ссылок на нее, к месту будет упомянуть о т.н. “записке комиссии Академии Наук” по вопросу “Об отмене стеснений малорусского печатного слова”, изданной “на правах рукописи” (т.е. без официального статуса) в смутное время 1905 г.; после чего немедленно последовало львовское переиздание, а в 1910 г. – частное (неофициальное) русское переиздание, но без приложений; мы далее указываем страницы по 1-му изданию, одной из 150 копий, отпечатанных для пользования в работе правительства.

Комиссия была образована из семи лиц: зоолога В.В. Заленского, археолога А.С. Лаппо-Данилевского, ориенталиста С.Ф. Ольденбурга, ботаника А.С. Фамицина, а также трех специалистов по славянской или славяно-русской филологии: Ф.Ф. Фортунатова, его ученика А.А. Шахматова и Ф.Е. Корша (председателя комиссии). По характеру предшествующих научных работ и занятий двух последних академиков, можно высказать предположение, что именно им должна быть приписана заслуга разработки вопроса и основное авторство записки. Записка комиссии, при своем довольно значительном объеме, не отличается в разных своих частях убедительностью, по поводу чего мы не можем не высказать несколько скромных соображений.

1. Записка (стр. 5) утверждает, что в 40-х годах прошлого века “южнорусская ветвь русского народа сознавала себя, как этнографическую величину, особую от ветви северной”, которая тут же называется “господствующей частью русского племени”. Такое положение, по меньшей мере, страдает обобщением; ведь малорусская интеллигенция не была тогда настолько малочисленной, чтобы мнение десятка-другого украинофилов можно было принимать за мнение всей (интеллигенции) Малороссии. Не менее неожиданным является и положение о политическом господстве великорусской ветви над другими ветвями русского народа в XVIII и XIX веке: участие малороссов в управлении страной (суд и администрация), в законодательстве, в командовании армией и флотом и в складывании культурных богатств (в области наук, искусств и литературы) не уступало (de jure и de facto) участию великороссов.

2. На стр. 6-7 читаем, что в 1859 “некоторые из украинофилов добивались даже введения малорусского языка в украинские школы уже не как вспомогательного, а как главного, и в поддержку этим требованиям в журнале министерства народного просвещения была напечатана статья Лавровского [при министре Головнине] о самостоятельности малорусского языка”. С формальной точки зрения записка права, но, по существу, выводы Лавровского можно назвать медвежьей услугой для украинофилов (курсив далее наш). “В малорусском наречии”, говорит Лавровский, “встречаем свойства, общие с другими наречиями, по сравнительному количеству и степени которых можем более или менее верно определить и отношение малорусского наречия к родственным. Принимая в соображение это количество и степень развития свойств общих, нимало не затрудняясь, должны сказать, что наречие малорусское стоит в ближайшем родстве с великорусским. Действительно, в системе звуков, более всего подверженных разнообразию в замене по различным наречиям, малорусское и великорусское представляют ЕДИНСТВО; даже многие и из тех звуков, которые отличаются от звуков литературного языка русского, находят оправдание в родстве с великорусским наречием по различным его говорам. То же самое можно сказать и относительно склонения и спряжения: система в том и другом для обоих наречий СОВЕРШЕННО ОДИНАКОВА; если и встречаем в малорусском особые формы, то они НЕ РАЗВИЛИСЬ САМОБЫТНО в нем, независимо от великорусского, а только прочнее удержались от старины некогда общей и для великорусского наречия и, для некоторых особенностей, старины недалекой”. (Жур. Мин. Нар. Просв., 1859, VI, 263-4) Не знаем, как себя чувствовали украинофилы эпохи Головнина после подобной апологии, но не сомневаемся, что ирридентщики школы Грушевского благодарностью к г. Лавровскому за его выводы проникнуты быть не могут.

3. На стр. 8 Академия Наук устанавливает, что к 1863 г. малорусский язык “уже испытал себя на всех поприщах”. Такая аттестация, даже в применении к тем немногим поприщам, на которых украинофилы, действительно, испытали свои силы, верна лишь постольку, поскольку речь идет об испытании, ибо результаты последнего, как мы видели, нельзя причислить к удовлетворительным.

4. По мнению авторов записки (стр. 12) “употребление общерусского, т.е. на самом деле великорусского, правописания в малорусских текстах есть вообще затея НЕИСПОЛНИМАЯ, потому что правописание НЕИЗБЕЖНО подчиняется фонетике”. Догматический тон этой фразы кажется поначалу убедительным, но потом мы вспомнили об удивительных несообразностях, имевших место в Галичине: русская партия, пользуясь народной речью в популярных брошюрах, печатала их (к моменту выхода записки) уже более 50 лет “неисполнимым” этимологическим (великорусским, если угодно) правописанием; народовцы добивались фонетики по соображениям, ничего общего с наукой не имеющим, вводили ее под защитой административного кулака, и в 1905 г. имеют, благодаря “неизбежной” фонетике, дело с несколькими вариантами правописания.

5. На стр. 14 записки имеется отсылка на неопределенные работы академика А.И. Соболевского, которую мы приводим параллельно с подлинными словами последнего во введении к лекциям по истории русского языка:

Южнорусские памятники древней нашей письменности XI и XII веков, как впервые ДОКАЗАНО нашим почтенным сочленом академиком А.И. Соболевским, представляют ряд типических особенностей малорусской речи: из них можно с уверенностью заключить о ЗНАЧИТЕЛЬНОМ УДАЛЕНИИ южнорусских (малорусских) ГОВОРОВ как от средне-русских, так и от северно-русских уже в период дотатарский. (Зап. Ак. Н.)

Если есть полное основание видеть в современном русском языке один язык, то о единстве древнерусского языка, напр., XI в., когда РАЗЛИЧИЕ МЕЖДУ русскими ГОВОРАМИ, как будет показано ниже, не было СКОЛЬКО-НИБУДЬ ЗНАЧИТЕЛЬНЫМ, – не может быть даже и вопроса. (Соболевский А.И., Лекціи по исторіи русского языка, изд. 4, М. 1907, стр. 4)

6. Касаясь (стр. 14-16) русского литературного языка, записка признает: 1) что “в XVII веке его наводнили особенности малорусской книжной речи”;  2) что “влияние малорусских писателей и ученых деятелей XVII и XVIII вв. на московскую образованность отразилось на русском литературном языке”; 3) что – “наносное малорусское произношение не чуждо языку Ломоносова и Сумарокова”. Записка, однако, утверждает, что усилия великих русских писателей все более сближали книжный язык с народным и это направление “уже в конце XVIII и начале XIX в. сделало общерусский литературный язык вполне великорусским, и нашу [современную] литературную речь, речь образованных классов и письменности всех родов, должно признать вполне великорусскою”. В этом тезисе заключено маховое колесо механизма всей записки; без этого тезиса большинство ее дедуктивных постороений было бы не только поколеблено, но и стало соврешенно невозможным. Между тем, не трудно убедиться, что данный тезис далеко не является бесспорной аксиомой. Проф. В.И. Ламанский (защитник украинофилов) заявил, что русский литературный язык “по своему происхождению и образованию, есть общее достояние Великой, Малой и Белой Руси; мысль о нем, как будто он есть чисто великорусский, есть мысль ложная” (Отеч. Зап. 1864, XI, 187). Проф. А.С. Будилович, характеризуя русский “образованный” язык, констатирует, что “взаимодействие ВСЕХ областных разноречий в выработке этого языка составляет важное его преимущество перед другими, имеющими более узкую диалектическую почву; правда, количество вкладов в ОБЩИЙ язык, сделанных с XVIII века разноречиями великорусскими, несравненно больше, чем со стороны разноречий малорусских, благодаря чему и самый тип нашего языка, значительно ближе к первым, чем к последним; но эта близость не доходит до тождества и не исключает важности услуг, оказанных общему языку белоруссами и малоруссами: они имеют вследствие того полное право называть этот язык плодом и своих усилий на поприще общественно-литературном”. (Будилович, “Общеславянский язык”, т. II, Варшава, 1892, стр. 250). Мнение украинофила Кулиша (“Черная Рада”) мы уже приводили, но повторим его (хотя Кулиш и не языковед, но все-таки основатель, вместе с Шевченко, новоукраинского литературного языка): когда Южная Русь соединилась с Северной, с Юга в Москву явилась масса образованных людей (известно, сколько малороссийских имен записано в летописях русской словесности) – явились с собсственным языком – и ВВЕЛИ ЭТОТ ЯЗЫК В ТОГДАШНЮЮ РУССКУЮ СЛОВЕСНОСТЬ, как речь образованную, освоенную с обще-европейской наукою и способную выражать ученые и отвлеченные понятия. Природные москвичи оставили язык своих разрядных книг и грамот для этой речи, и в Российском государстве, помимо народного народных северно-русского и южно-русских языков ОБРАЗОВАЛСЯ ЯЗЫК, СОСТАВЛЯЮЩИЙ между ними СРЕДИНУ и равно понятный обоим русским племенам.

Выше мы уже говорили о преимущественной роли именно малороссов в образовании общерусской терминологии в XVIII в. Таким образом, тезис, выставляемый запиской, является, по меньшей мере, весьма спорным.

Разбор фонетических и морфологических особенностей, общих русскому литературному языку и великорусским наречиям (и отличные от соотв. церковно-славянских элементов) находим у Будде (1908, стр. 83-94). Список этот, для украинофильской аргументации, весьма и весьма неутешителен. Не имея возможности перелагать 12 страниц с примерами, отметим, что почти все фонетические особенности все равно не отображаются в орфографии, а указываемые Будде морфологические особенности – либо общие для великорусских и малорусских наречий, либо в современном языке практически не употребляются и рассматриваются как провинциализмы.

Мы, впрочем, не будем отрицать выраженного великорусского влияния в русском литературном языке, даже первенствующего влияния великорусской стихии в народно-русской части этого языка. Вместо того мы укажем еще раз на близость малорусских и великорусских наречий (сравнительно, например, с различиями наречий немецких – при чем вполне оказалось возможным иметь общий литературный язык, не отрицая и местной письменности; то же для Франции и Италии), и откажемся признать специфически великорусское влияние исключительным или доминирующим. Унбегаун, например, не совсем быть может справедливо, но полагал вообще русское – не великорусское даже – народное влияние в русском литературном языке второстепенным. Необходимо указать и на участие стихии белорусской и малорусской, преимущественно в лексике; укажем хотя бы еще раз на мнение отца литературных самостийников Ем. Огоновского, Studien auf dem Gebiete der ruthenischen Sprache, Lemberg, 1880: “Лексический и грамматический материал русинского [т.е. малорусского] языка былъ так поглощен московским наречиемъ что новый язык принял даже название русского” ... “Богатые запасы языка малорусской нации в течение двух последнихъ столетий были систематически эксплуатируемы в пользу московского наречия” ... “нынешний русский язык произошел из смеси московского наречия, русинского (т.е. малорусского) и церковно-славянского” ... “великорусский язык могущественно развился на счет малорусского” -- конечно, во всех этих суждениях немало странных преувеличений, тем не менее засвидетельствование со стороны малорусского ученого филолога факта присутствия элементов малорусской речи, притом в широком объеме, в общерусском литературном языке представляет собой явление столь же закономерное, сколь и поучительное для тех, кому хочется во что бы ни стало объявить наш образованный язык за специально великорусский.

Чтобы заколотить последний гвоздь, приведем резолюцию Потебни (курсив наш): “Знание русского литературного языка, без сомнения, более облегчает понимание каждого из русских народных говоров, чем знание только одного из этих последних. Явление это объясняется, между прочим, тем, что русский литературный язык сохранил от древнейшего времени многие черты, которые некогда были общерусскими, а также одинаково отстоят от соответственных черт народных говоров, одинаково предполагаются ими и в этом смысле и ТЕПЕРЬ МОГУТ СЧИТЕТЬСЯ ОБЩЕРУССКИМИ.” (Потебня, 1992, стр. 128-129) “Нельзя не заметить великорусской окраски нашего письменного языка. Она оправдывается в некоторой степени образованием правительственных центров, ставших и средоточиями литературной деятельности, среди великорусского населения, численным преобладанием этого населения над малорусским, а также и тем, что древние предания письменного языка в большей чистоте сохранились в допетровской северной и восточной письменности, чем в юго-западной, что слабило влияние этой последней. Тем не менее НЫНЕШНИЙ ПИСЬМЕННЫЙ ЯЗЫК не тождественен ни с одним великорусским говором и БЕЗОГОВОРОЧНО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ НАЗВАН ВЕЛИКОРУССКИМ. Тем, чем он дорог, именно своей способностью быть органом письменной мысли, он обязан НЕ СВОИМ ВЕЛИКОРУССКИМ ЧЕРТАМ, а тому, что ОБЩЕРУССКОГО и вовсе не русского по происхождению внесено в него интеллигенциею всех веков и всех русских областей” (с. 130) “Люди известного направления нередко тешат свою племенную гордость, называя этот язык великорусским, но он не тождественен ни с одним из великорусских говоров. То, чем он должен быть дорог для всякого образованного русина, чем действительно дорог для многих, заключается вовсе не в его великорусской фонетической и отчасти формальной окраске и не в великорусском правописании, а в том, что он более всех остальных русских говоров способен быть органом отвлеченной мысли. Способностью этой он обязан не одним входящим в него великорусским элементам, а в силу того, что внесено в него интеллигенциею [...] общерусских и вовсе не русских областей и что специально не может [быть] присвоено ни одной местности. [...] При страшном для москвича произношении можно быть человеком не только научной мысли, но и превосходным стилистом, потому что литературный русский язык как язык, объединяющий высшую умственную деятельность великого народа, есть язык не только для уха, но и для глаза, потому именно, что он есть язык литературный, письменный. Между прочим, его правописание свидетельствует, как он возвышается над народными говорами Руси.” (с. 135-136)

Временами академические квалификации способны повергнуть в недоумение самого, казалось бы, непридирчивого читателя. Так, Ф.Ф. Фортунатов в сочинении “Сравнительное языковедение” пишет, классифицируя индоевропейские языки:

В состав русской группы славянских языков входят языки: 1) русский в наиболее тесном смысле этого слова, или великорусский, 2) белорусский, и 3) украинский. Надо заметить, что языки русский и белорусский более близки между собой, чем тот и другой из них с языком украинским. Русский язык мы знаем по памятникам, начиная с XI в. Древнейшими памятниками русского языка являются те старославянские тексты, которые были переписаны в России русскими писцами и в которых поэтому под влиянием русских писцов старославянский язык получил примесь русского элемента; наиболее древний из таких текстов – Остромирово евангелие половины XI в.

(цит. по изданию ак. Фортунатов, Избранные Труды, М. 1956, т. 1, стр 39-40, первоизд. 1891-1892)

Иными словами ак. Фортунатов, один если не из авторов, то из трех языковедов-подписантов записки, под “великорусским языком” разумеет язык Остромирова Евангелия – церковнославянский язык древнего общерусского извода. При такой терминологии становится вообще чрезвычайно затруднительно понять, на какой же почве стоит записка.

### из писем Максимовича

7. На стр. 16-17 записка сообщает нам, что “разговорный язык украинской интеллигенции стал с начала XIX века письменным языком”. Из истории литературы известно, что первые произведения малорусской письменности XIX в. созданы харьковским кружком: Масловичем (1816 г.), Гулак-Артемовским (1818 г.) и Квиткой (30-е гг.), а также, что все эти произведения написаны простонародной речью. Неужели записка предполагает, что ВСЯ малорусская интеллигенция выше народного говора не поднималась?

8. Мы не будем сейчас вдаваться в обсуждение тезиса о том, что обучение на русском литературном языке в школах Малороссии является причиной пониженной грамотности. При обращении к статистике находим корреляцию с другими показателями, напр. уровнем промышленного развития. Однако чего статистика не обнаруживает – так это связи уровня грамотности с собственно малорусскостью/великорусскостью/белорусскостью губернии. Мы обращаемся к этому вопросу подробнее в прил. 9. Единственное заключение, которое нам позволяют сделать статистические данные о грамотности населения -- различия в сложности усвоения общерусского литературного языка для малороссов и великороссов не таковы, чтобы найти свое выражение в статистике.

9. Мы не разделяем светлого оптимизма записки об отсутствии в украинском движении сильного фактора политического, антигосударственного сепаратизма и об отсутствии в этом отношении опасности при снятии всех ограничений на украинскую печать. Именно освобожденная украинская печать представила в 1906-1914 гг. столько материалов для опровержения академического тезиса, что занимательным циататам можно было бы посвятить отдельную статью, едва ли не превосходящую объемом эту.

10. На всем своем протяжении записка, странным и непонятным образом допускает объединением под термином “малорусский язык” трех совершенно различных понятий. В эту рубрику зачисляет она, во-первых, книжный язык Западной Руси (“просту мову”), развившийся на древней общерусской основе, воспринимавший в XIV-XVII вв. малоруссизмы, белоруссизмы и полонизмы, оставивший много документов и с XVIII века, отчасти вытесненный московской книжной речью, отчасти слившийся с ней. Во-вторых, малороссийским языком записка называет (и совершенно справедливо) литературную обработку (или воспроизведение) народных малорусских говоров, начиная от вирш и интермедий XVII-XVIII века и продолжая произведениями Котляревского, Квитки, Шевченка, Кулиша и др. (до 1876 г.); язык вирш и интермедий, равно как и язык “Кобзаря” Шевченко запечатлел говоры Малороссии и, отчасти, подгорский диалект Червонной Руси; плеяда – Котляревский, Квитка, Кулиш – разрабатывала, преимущественно, говоры Полтавщины и Харьковщины. К малорусскому же языку причисляет записка и тот “украинско-русский” язык, который во время издания закона 1876 г. еще не существовал, который является гибридной формой между галицко-подгорским диалектом и польским языком; формироваться этот язык начал систематически с 1890-х годов стараниями львовского “Наукового Товариства”, а в Россию был перенесен в 1905 г. Перенося те упреки, которые делаются “некоторыми публицистами – и не одними публицистами” – языку львовской марки, на язык документов и памятников Западной Руси, записка очень легко находит повод обвинять этих публицистов в “невежественном или злостном измышлении”. Единственное для провинившихся публицистов утешение – что обвинение не публичное, а пропечатано “на правах рукописи”.

11. На стр. 27 записки находим перечень около трех десятков великорусских слов, обозначающих “предметы обиходного употребления”; слова эти взяты для образца, чтобы показать “непонятность или малопонятность для Малоруса великорусских книг, посвященных изложению даже самых элементарных сведений”. Не отрицая лексических особенностей малорусской речи сравнительно с народной великорусской речью или с русским литературным языком, мы отметим то обстоятельство, что различия эти тонут в массе тождественных или весьма сходных лексических элементов (Бог, вода, волос, дорога, земля, луг, небо, нога, огонь, поле, рука, сани, сон, сын и т.д.). Обращаясь к приведенным запиской образцам, мы убеждаемся, что более четверти из них (8 из 29) попало в 1907 г. в премированный Академией словарь украинского языка Б. Гринченка, причем некоторые (клѣть, колодезь, омшеник, подволока и телега) с небольшими фонетическими изменениями (клить, колодязь, омшаник, пидволока и телига), а остальные (лоб, мельник и мерин) – в неизменном виде, причем слова “лоб” и “мельник” употребляются даже в народных поговорках, а слово “мельник” встречается почти в каждом малорусском селении, как фамильное прозвище. Из других примеров, даваемых запиской, необходимо коснуться слов: кукушка, лошадь и наседка; они не могут быть чужды малорусскому уху при наличности у малороссов слов: кукукаты (куковать), лоша (жеребенок) и насидок (насиженное яйцо). В результате, по крайней мере, 11 образцов (из 29) малопригодны в качестве доказательства защищаемой запиской мысли.

12. По поводу ограничений малорусского печатного слова в 1863, 1876 и 1881 гг. записка делает категоричный вывод, что “в настоящее время эти правительственные распоряжения служат источником СИЛЬНОГО и ВПОЛНЕ ЕСТЕСТВЕННОГО недовольства образованных слоев малорусского населения России”. Вероятно, уровень недовольства измерялся комиссией лишь по силе шума, поднятого украинской партией (см. приложения – заявления известных сепаратистских деятелей; уж не не эти ли “ценные документы”, поступившие в распоряжение комиссии, ссылается записка?). Мы, думается, осветили выше несколько иное взаимоотношение малорусских образованых слоев. Напомним, хотя бы, признание “сознательного украинца” Сриблянского:

“Украинское движение не может основываться на соотношении общественных сил, а лишь на своем моральном праве: если оно будет прислушиваться к большинству голосов, то должно будет закрыть лавочку, — большинство против него.”

(“Українська Хата”, 1911, X, 490)

Последовательность требовала бы, чтобы Академия Наук с 1905 г. именовала свое II отделение “Отделением”, по меньшей мере “двух русских языков” (великорусского и украинского), раз некоторыми авторитетными членами “Отделения русского языка” признано, что такого языка нет.

Мы еще вернемся чуть позже к вопросу о собственно “Записке Академии Наук” и ее авторах, сейчас же посмотрим, что утверждали о соотношении малорусского, великорусского и русского литературного языков наиболее авторитетные специалисты в области русского и славянского языкознания современные написанию “Записки”, и как соотносятся их заключения с мнениями авторов “Записки”.

Начнем с Соболевского, как наиболее уважаемого специалиста в области русской диалектологии и истории русского языка.
Акад. А.И. Соболевский, “Лекціи по исторіи русскаго языка”, изд. 4, М. 1907; либо фотомеханическое переиздание Hague, Mouton, 1962; стр. 1-2, 279-285:

Русскій народ в лингвистическом отношеніи представляет одного цѣлое.

Инородческая, финская кровь, входившая в обиліи в теченіе многих вѣков и входящая даже доселѣ в сѣверо-восточную отрасль русского народа – в великорусское племя, не сдѣлала русских сѣверян ни финнами, ни финно-руссами, как увѣряют даже в наши дни, со слов печальной памяти Духинскаго, нѣкоторые мало знающіе русскій народ и русскій язык иностранцы. Она не оказала ни малѣйшаго вліянія на единство русскаго языка. Кромѣ нѣскольких слов, существующих в окраинных сѣверных и восточных великорусских говорах и чуждых русскому литературному языку, финны не внесли в русскій язык ничего. Когда-то думали, что мы обязаны финнам полногласіем и аканьем, но этого мнѣнія теперь уже почти никто не держится, в виду его очевидной неосновательности; полногласіе существует вездѣ, гдѣ живет русскій народ, между прочим за Карпатами и перед Карпатами, гдѣ исторія не знает финских поселеній даже в самые древнія времена, а аканье отсутствует именно у тѣх русских, в которых течет особенно много финской крови, – у сѣверных великоруссов.

Исторія русскаго языка, отличающагося сравнительным консерватизмом, за много вѣков не дала ничего такого, что разрушило бы единство русского языка. Он дѣлился на говоры издавна, с тѣх времен, когда у нас еще не существовало никакой письменности; он дѣлится на нарѣчія и говоры теперь, подобно тому как дѣлится на них всякій язык, имѣющій сколько-нибудь значительную территорію; но эти нарѣчія и говоры, имѣя друг от друга отличія в фонетикѣ, морфологіи и лексикѣ, вмѣстѣ с тѣм имѣют такое множество общих черт, что русскій тип языка вполнѣ сохраняется в каждом из них; он выступает в них настолько ясно, что лишь о нѣскольких карпатских и закарпатских говорах, в виду их смѣшанного характера, возможен вопрос: слѣдует ли их считать говорами русскими, или же польскими, словацкими. Кое-кто из ученых дѣлит русскій язык на два языка, хотя и близко родственные между собою, но вмѣстѣ с тѣм, по их мнѣнію, рѣзко отличные друг от друга, – великорусскій и малорусскій, причем одни причисляют бѣлорусское нарѣчіе к первому языку, другіе – ко второму. Эти лица дѣлают крупную ошибку. Они берут для сравненія, на котором потом строят выводы, с одной стороны тот великорусскій говор, который по звукам наиболѣе отличен от говоров малорусских, – акающій московскій, и с другой – тѣ говоры малорусскіе, которые наиболѣе удалены от великорусских, – украинскій и галицкій, часто имеющіе “і” на мѣстѣ великорусских “о” и “е”. Сѣверная часть малорусских говоров, говоры, имеющіе “у”, “уо” на мѣстѣ великорусских “о” и “е”, а иногда и “е” на мѣстѣ “ѣ”, оставляются ими юез вниманія; а между тѣм эти говоры по своим фонетическим особенностям близки к великорусским окающим говорам, болѣе близки к ним, чѣм к другим малорусским – украинскому, галицкому: В этом может без труда убѣдиться всякій: стоит только сравнить сѣверно-малорусскія 1) вул, вуол, 2) вюл, вюол с одной стороны – с великорусскими 1) вол, 2) в:ел, с другой – с украинско-галицким віл. Если мы возьмем всю массу великорусских говоров (со включеніем сюда и бѣлорусских, так как бѣлорусское нарѣчіе есть, конечно, часть великорусскаго нарѣчія) и сопоставим их со всею массою малорусских говоров, то обстоятельное сравненіе особенностей тѣх и других не даст нам основанія видѣть в каждой группѣ особый, самостоятельный язык.

Если есть полное основаніе видѣть в современном русском языкѣ один язык, то о единствѣ древне-русскаго языка, например XI века, когда различіе между русским говорами, как будет показано ниже, не было сколько-нибудь значительно, – не может быть даже и вопроса.

[...]

Мы изложили исторію звуков и форм русскаго языка – главную и важнѣйшую часть исторіи языка – и должны сдѣлать нѣсколько общих замѣчаній.

Ход развитія русскаго языка представляется нам в слѣдующем видѣ.

Русскій язык древнѣйшей эпохи был ОДИН язык в полном смыслѣ этого слова. Он дѣлился на говоры, из которых говоры сѣверно-западного угла древней Руси – новгородскій, псковской, смоленско-полоцкій – выдѣлялись в отдѣльную группу, благодаря особенностям своего консонантизма. Прочіе говоры – говоры южной, западной и сѣверо-восточной части Руси – были почти тождественны, и всѣ их отличительныя черты заключались в различной звуковой окраскѣ очень немногих слов (“дъжжь” и “дъжчь”) и в различных окончаніях очень немногих ворм (“{іє}сме” и “{іє}смо”).

Исчезновеніе глухих “ъ” и “ь” повело к раздѣленію русских говоров на двѣ группы – юго-западную и сѣверо-восточную. Большая часть древних говоров: новгородскій, псковской, смоленско-полоцкій, западно-русскій, средне-русскій и, вероятно, киевскій, утратив в массѣ случаев глухіе, через это не потерпѣли никаких важных измѣненій в своем вокализмѣ; напротив того, в меньшинствѣ говоров, точнѣе – в говорѣ галицко-волынском, исчезновеніе глухих повело к тому явленію, которое имѣло мѣсто в сосѣдних с ними западно-славянских языках, польском и чешском, – к образованію долгих гласных.

Долгие “е” и “о”, возникшія в галицко-волынском говорѣ (“п-е-чь”, “к-о-нь” и т.п.), сначала отличались от кратких “е” и “о” (“печь”, “конь”), оставшихся в прочих русских говорах, только количеством, и вслѣдствіе этого не могли быть сколько-нибудь значительною, рѣзкою особенностью. Но мало-по-малу долгота “е” и “о” повела к измѣненію качества этих звуков как в неударяемых, так и в ударяемых слогах. К XIV в. в значительной части галицко-волынского говора долгія “е” и “о” превратились в дифтонги или в “і” и “у” (“пічь”, “кунь”); к тому же времени в нем совершился переход “ѣ” в дифтонг или в “і” и отождествленіе древних “и” и “ы”. Между тѣм в сѣверо-восточной группѣ русских говоров не имХло места ни одно их названных явленій. Таким образом произошло обособоленіе двух частей русскаго языка – юго-западной и сѣверо-восточной, иначе говоря, – окончательное образовеніе нарѣчія малорусскаго с одной стороны и великорусско-бѣлорусскаго с другой, из которых каждое затѣм стало самостоятельно развивать дальнѣйшія особенности в области как звуков, так отчасти и форм.

Северо-восточная часть русскаго языка в свою очередь распалась на двѣ группы. Не позднѣе XIV в. получило свое начало аканье, или измѣненіе качества неударяемых “о”, “а”, “е”. Оно явилось в южной группѣ сѣверо-восточной части, оставшись чуждым группѣ сѣверной, и таким образом великорусско-бѣлорусское нарѣчіе раздѣлилось на говоры акающіе – южно-великорусско-белорусскіе (древній западно-русскій говор, смоленско-полоцкій и часть средне-русскаго) и на говоры окающие – сѣверно-великорусскіе (древній новгородскій говор и часть средне-русскаго). В XV в. аканье было уже сильно и отдѣленіе друг от друга говоров акающих и окающих уже завершилось.

Вмѣстѣ с тѣм послѣдовало раздѣленіе южной группы сѣверо-восточной части, благодаря переходу в западных говорах этой группы мягких “д” и “т” в “дз” и “тц”. Таким образом в них явилась новая звуковая особенность, оставшаяся почти совсѣм чуждою восточным говорам той же группы; она вмѣстѣ с нѣкоторыми мелкими звуковыми чертами (постоянная твердость “р”, переход твердаго “л” в рядѣ случаев в “^у” и др.) послужила причною отдѣленія говоров бѣлорусских, с “дз” и “ц”, от говоров южно-великорусских с мягкими “д” и “т”.

Каждая из названных частей русскаго языка имѣет крупныя особенности, отсутствующія в других частях. Напримѣр, многіе говоры малорусскаго нарѣчія имеют “і” там, где великорусское и бѣлорусское нарѣчія сохраняют древнія “е” и “о” (“пічь, кінь” = “печь, конь”); наоборот, все малорусское нарѣчіе удерживает древнія “е” и “о” в слогах без ударенія замѣненныя в южно-великорусском и бѣлорусском через “и, а” (“печи”, мѣстн. от “пічь”, “коня” = “пичи, пячи, каня”).

Рядом с такого рода особенностями, отличающими одно нарѣчіе или говор от другого, есть много важных черт, общих разным нарѣчіям и говорам и соединяющих их в одно целое.

Все русскія наречія и говоры сохраняют исконныя особенности русскаго языка [по отношению к другим славянским] – полногласіе, “ж” из “д”, “ч” из “т”, “л” после губных из “j”, формы дат. ед. прилагательных на “ому” и т.п.

Цѣлый ряд явленій, развившихся в русском языкѣ в историческую эпоху, свойствен также всему русскаму языку. Это – исчезновеніе глухих, большая часть слѣдствій исчезновенія глухих, переход сохранившихся глухих в “о” и “е”, переход “е” в “о”, неорганическое смягченіе гортанных перед “ы”, смѣшеніе основ, смѣшеніе падежей и т.п.

Другія историческія явленія русскаго языка находятся в большей части русских говоров. Почти все великорусское, все бѣлорусское и часть малорусского нарѣчія имѣют в концѣ слов согласные глухіе на мѣстѣ звонких. Все бѣлорусское, все малорусское и часть великорусскаго нарѣчія знают “у” из “в” и наоборот имеют “г”=“h”. Во многих говорах великорусских, бѣлорусских и малорусских “ж”, “ш” и “ц” звучат твердо. Значительная часть великорусских и всѣ бѣлорусскіе говоры имѣют “е” вмѣсто древняго ударяемого “ѣ” и т.д.

Общія черты сближают между собою русскія нарѣчія настолько, что сходство их друг с другом замѣчается даже предубѣжденным глазом. Уже давно обращено вниманіе на близость сѣверно-великорусскаго и малорусскаго нерѣчій (сохраненіе “о” без ударенія и вообще неударяемых гласных). Точно также давно замѣчены черты общія нарѣчіям бѣлорусскому и малорусскому, что дало повод даже включать первое в состав второго. Близость южно-великорусскаго и бѣлорусскаго нарѣчій стль велика, что не требует никаких указаній или доказательств. Вообще по своему взаимному сходству русскія нарѣчія могут быть соединены в слѣдующія четыре пары: сѣверно-великорусское и южно-великорусское, южно-великорусское и бѣлорусское, бѣлорусское и малорусское, сѣверно-великорусское и малорусское.

Около XVI в. русскій язык в значительной части своих черт, звуковых и формальных, был уже тѣм, чѣм он является в наши дни. Послѣ этого времени к числу особенностей русских говоров не прибавилось ничего важного, точно также как ничего и не убавилось. Измѣненія произошли только в территоріальном расположеніи равных частей русскаго языка.

[...]

Бѣлорусское нарѣчіе, уже выдвинувшееся нѣсколько на сѣвер – в смоленско-полоцкую область, после XVI в. почти не измѣнило своих границ. Можно указать лишь на распространеніе его немного на восток, в нынѣшнюю Черниговскую губернію, где “литовское” нерѣчіе стало слышаться, вѣроятно, не ранѣе начала XVII в., когда эта часть древней Сѣверщины вошла в состав польско-литовского государства.

Около того же времени – в XVI-XVII вв. – исчез говор кіевскій и сократились в своем территоріальном объемѣ говоры псковской и смоленско-полоцкій.

Слѣды перваго теряются очень рано, в XII-XIII в., и трудно опредѣлить, насколько он пережил страшный погром Батыя. Памятники послѣ-татарского времени, XIV-XVI вв., писанные в Кіевѣ, не дают вполнѣ ясных указаній [пять обсуждаемых далее памятников не содержат достоверных особенностей]; Кіевскій Помянник (Печерской Лавры) первой половины XVI в. состоит из длиннаго ряда собственных имен и имѣет такую яркую особенность южно-великорусской фонетики, как аканье [следует ссылка с объяснением], рядом с “д” и “т” из “г” и “к” [следует ссылка с объяснением этой великорусской особенности], с “л” из “в” [ссылка], с “ф” из “х” [ссылка]; он дает основаніе думать, что во время его написанія в Кіевѣ слышался говор болѣе или менѣе близкій к южно-великорусским говорам. Во всяком случаѣ, если древній кіевскій говор еще сохранялся до XV в., нашествія Эдигея и Менли-Гирея на Кіев и вообще частые вторженія крымской орды в кіевскую область должны были к XVII в. уменьшить число говоривших им настолько, что они уже не могли устоять против ассимиляціи с многочисленными выходцами из Волыни, Подолья и Галичины и должны были принять их говоры, вмѣстѣ с их словарным матеріалом. Отсюда теперь около Днѣпра типичныя малорусскія уменьшительныя имена собственныя на “цко”, “сь”, “ся”: Грицко, Петрусь, Маруся, которых нѣт в старых кіевских памятниках и вмѣсто которых в послѣдних употребляются чуждые чуждыя современному малорусскому нарѣчію уменьшительные на “ша”: Мьстиша (=Мстислав?), Путьша (=Путята?), Ратьша (=Ратьмир?), Святоша (=Святослав); срв. в галицких грамотах XIV-XV вв., русских и латинских: Грицко, Стецко, Яцко.

На мгновенье отступая от темы: последнее наблюдение бросает некоторый свет на вопрос: почему киевские былины сохранились (и были записаны) в Олонецкой губернии и на берегах Печоры, но не в Малороссии?

Те же утверждения можно найти и в 3-ем издании “Лекцій” Соболевского, М. 1903, а также в большей части и во 2-м, СПб. 1891 и 1-ом, Киев, 1888; таким образом, приведенные слова Соболевского можно считать общей позицией ученого, а не его специальным ответом авторам “Записки”; также, ни Шахматов, ни Корш с Фортунатовым не могли не знать заключения Соболевского, на работы которого они ссылаются в “Записке”.

Чтобы Соболевскому было не слишком одиноко стоять с причислением белорусских говоров к великорусским наречиям, приставим к нему кого-нибудь из украинофилов. Например, Житецкого (1876, стр. 272): “тот же процесс образования мы должны допустить и для великорусского наречия, в котором только древнейшие говоры, белорусский и северно-великорусский непосредственно примыкают к русскому праязыку. Что касается южно-великорусского говора, то он сложился, главным образом, из элементов белорусских и северно-великорусских, в процессе колонзационного движения на северо-восток, не прекращавшегося во весь начальный период русской истории.” На стр. 294 (ненумерованной) Житецкий приводит графическую схему образования русских наречий, причем белорусский говор отнесен к группе “великорусское наречие” и соответствующий ему луч отделен от малорусских лучей южно-великорусским и северно-великорусским наречиями, которые, таким образом, классифицируются Житецким как более близкие белорусскому, чем малорусские поднаречия. Также и Потебня относит белорусский говор к южной ветви великорусского наречия (“О звуков. особенностяхъ русскихъ нарѣчій”, 1866, с. 69###); в белорусском говоре, по его словам, “нет ни одной звуковой черты, которая бы не повторилась хоть где нибудь в Великой России”. Правда, Житецкий (1876, с. 257) возражает, считая такую квалификацию небольшим преувеличением: “Поэтому трудно назвать белорусский говор самостоятельным наречием, но тем не менее, по своему современному звуковому типу, это не есть одно из разноречий южновеликорусского наречия, а напротив того, отдельный великорусский говор, стоящий рядом с северно-великорусским и южно-великорусским, отличающийся от них архаическими особенностями. По своему происхождению это есть переходный говор, но не от малорусского наречия к великорусскому и не от последнего к первому, а от предполагаемого нами праязыка русского к наречию великорусскому. Такую же переходную ступень к современному своему состоянию имеет и малорусское наречие, только не в говоре белорусском, а в разноречиях всего северно-малорусского говора, который отличается от малорусского украинского архаичностью так же точно, как белорусский говор от остальных говоров великорусского наречия.” Наиболее трезвый, но крайне неутешительный в сепратистическом смысле вывод можно найти у Колосова, 1878, стр. 262-264; про малорусское же наречие он пишет: “о его самостоятельности КАК ЧАСТИ РУССКАГО ЯЗЫКА нет и не может быть ни спора ни сомнений” (стр. 264).

Но вернемся к вопросу, каково же соотношение малорусского и великорусского наречий (языков, если читателю угодно), между собой и по отношению к другим славянским языкам? Вот определение Ягича, патриарха славянского языковедения (из статьи “Einige Streitfragen”, в “Archiv fur slavische Philologie”, Berlin, т. XX, 1898, стр. 33; в этом месте он пишет о малорусском наречии):

Dass alle russischen Dialecte gegenuber den ubrigen slavischen Dialecten – wem der Ausdruk Dialect nicht gefalt, kann dafur Sprache sagen, in der Wisseuschaft ist das Nebensache – ein Ganzes bilden, mit vielen merkwurdigen Zugen, einer inneren Einheit ausgestattet, das bildet Sprachforschern koine Streitfrage.

Все русские наречия В ОТНОШЕНИИ К ПРОЧИМ СЛАВЯНСКИМ НАРЕЧИЯМ (кому не нравится слово “наречие”, может заменить его словом “язык” – в науке это – второстепенное дело) составляют ОДНО ЦЕЛОЕ, отличающееся многими замечательными чертами внутреннего единства, это для языковедов не представляет спорного вопроса.

То же по существу утверждение находим у Ягича и в “Критич. заметках по истор. русскаго языка” (СПб., 1889, стр. 151).

###

И.И. Срезневский, малоросс, один из основателей русского языковедения и диалектологии, пишет:

Давни, но не испоконны черты, отдѣляющія одно от другого нарѣчія, сѣверное и южное – великорусское и малорусское; не столь уж давни черты, разрознившія на сѣверѣ нарѣчія восточное – собственное великорусское и западное – белорусское; а на юге наречія восточное – собственное малорусское и западное – карпатское; еще новыя черты отличія говоров местныхъ, на которые развилось каждое изъ нарѣчій русскихъ. Конечно, всѣ эти нарѣчія и говоры остаются до сихъ поръ только о т т ѣ н к о м одного и того же нарѣчія и ни мало не нарушаютъ своимъ несходствомъ единства русскаго языка и народа. Ихъ несходство вовсе не такъ велико, какъ можетъ показаться тому, кто не обращалъ вниманія на разнообразіе мѣстныхъ говоровъ въ другихъ языкахъ и нарѣчіяхъ, напр. въ языкѣ итальянскомъ, французскомъ, англійскомъ, нѣмецкомъ, въ наречіи хортуанскомъ, словацкомъ, серболужицкомъ, польскомъ.

/ “Мысли объ исторіи русскаго языка и другихъ славянскихъ нарѣчій”, изд. 2-е, СПб. 1889, стр. 34-35 /

Т.Д. Флоринский, выдающийся лигвист-славяновед, проф. университета Св. Владимира пишет:

Какой же вывод дает современная наука на поставленный выше вопрос о малорусском языке? Да именно тот, какой уже был приведен в моей заметке на статью д-ра Франка: “Малорусский язык есть не более как одно из наречий русского языка или, другими словами, он составляет одно целое с другими русскими наречиями”. Выражусь теперь еще точнее: малорусский язык (наречие) на ряду с великорусским и белорусским народными наречиями и общерусским литературным языком принадлежит к одной русской диалектической группе, которая лишь в полном своем составе может быть противопоставлена другим славянским диалектическим группам соответствующего объема, как то: польской, чешской, болгарской, сербо-хорватской, словинской и др. Тесная внутренняя связь и близкое родство между малорусским языком с одной стороны и великорусским, белорусским и общерусским литературным языками с другой настолько очевидны, что выделение малорусского из русской диалектической группы в какую-либо особую группу в такой же степени немыслимо, в какой немыслимо и выделение напр. великопольского, силезкого и мазурского наречий из польской диалектической группы, или рупаланского наречия из болгарской диалектической группы.

[...]

Факт целости и единства русских наречий в смысле принадлежности их к одной диалектологической группе считается в современной науке мыслью, не требующей доказательств. В подтверждение справедливости данной мысли достаточно указать, что в научное понятие “русского языка” на ряду с великорусским и белорусским наречиями и общерусским литературным языком непременно входит и малорусское наречие (язык) [...] Так, научная “история русского языка” в трудах авторитетнейших представителей славянского и русского языкознания И.И. Срезневского, А.А. Потебни, Колосова, А.И. Соболевского, И.Б. Ягича, А.А. Шахматова и др. имеет своим предметом исследование не только книжного русского языка, но и простонародных наречий – великорусского, малорусского и белорусского с их разнообразными говорами. Под “русской диалектологией” разумеется тот отдел русского языкознания, который ведает систематическое изучение всех русских наречий и говоров и в том числе непременно малорусских. Подобным образом и “русская этнография” по определению А.Н. Пыпина, “обнимает не только великорусскую и белорусскую этнографию, но и малорусскую”. Тот же ученый рассматривает малорусскую литературу южной Руси, Галичины и Буковины как частную литературу русского языка (Исторія слав. литер. т. I).

[...]

В данном случае термин “русский язык” конечно, служит для обозначения родового понятия [...] В состав этого родового понятия входят видовые понятия, обозначаемые термином “наречие”. Другими словами, под именем русского языка в науке разумеется целая группа близко родственных диалектических едениц, которые естественно назвать РУССКИМИ НАРЕЧИЯМИ, а именно наречия великорусское, белорусское, малорусское и книжное общерусское (т.н. “литературный общерусский язык” – язык русской науки, литературы, общественной жизни и вместе с тем язык образованных классов русского общества). Таким образом, сущность дела не в наименовании малорусской речи языком или наречием, а в признании близкого родства ее с прочими русскими наречиями и принадлежности ее вместе со всеми к одной общей диалектической группе, что делает невозможным противоположение малорусского языка, как разновидности или ветви более крупной лингвистической особи другим таким же крупным лингвистическим особям: языку чешскому, болгарскому и т.д. Такой именно смысл имеет и нижеследующая моя фраза, повергшая г. К. Михальчука в крайнее недоумение и негодование: “Старое мнение Миклошича, отводившее малорусскому языку самостоятельное место в ряду других славянских языков, в настоящее время не выдерживает критики”. Действительно, в списке СЛАВЯНСКИХ ЯЗЫКОВ, понимая этот термин в смысле родовых [а не видовых] язычных категорий, малорусская речь не занимает какого либо ОСОБОГО или САМОСТОЯТЕЛЬНОГО места на ряду с языками польским, чешским, сербо-лужицким, болгарским и др., а входит в состав той категории, которая носит название русского языка.

[...]

Я всегда признавал и признаю, что малорусское наречие (язык) многими весьма любопытными особенностиями отличается от других русских наречий, чем собственно и определяется существование его как особой разновидности или ветви русского языка; признаю и то, что малорусское наречие не менее древне, чем великорусское и что вообще происхождение диалектологических различий в русском языке относится к глубокой древности; но в то же время (вместе со всеми новейшими авторитетными исследователями) полагаю, что как эти частные отличия, так и древность некоторых из них не мешают признанию единства и целости всех русских наречий. Единство это я представляю себе в том виде, как представляет его себе и акад. Ягич: [...] оно выражается в существовании большого количества характерных фонетических и морфологических признаков (не говоря уже об общих лексических и синтаксических особенностях), одинаково свойственно всем русским наречиям.

/ проф. Т. Флоринскій, “Нѣсколько словъ о малорусскомъ языкѣ (нарѣчіи) и новѣйшихъ попыткахъ усвоить ему роль органа науки и высшей образованности”, Кіевъ, 1899, стр. 7-10, 22-25/

А.А. Потебня (1992, стр. 131):

Под самостоятельностью языка понимают, вероятно, не что иное, как известное расстояние между данным языком и другим ближайшим. Языкознание может определить это расстояние. Оно положительно говорит, что малорусские говоры с великорусскими – это родные братья, а с другими славянскими – двоюродные и троюродные.

Лирическое отступление: интересно, что в XIX в. именно великороссы указывали на различия между великороссами и малороссами, в то время как малороссы подчеркивали сходство обоих племен; классические работы Венелина и Филевича (Филевич родился и вырос на Холмщине) могли бы служить ярким примером. Погодин писал:

Малороссійское и великороссійское нарѣчіе великіе филологи Добровскій и Шафарикъ причисляютъ къ одному роду; но я осмѣливаюсь думать, хотя и безъ основанія, что онѣ разнятся между собою болѣе, чѣмъ между другими.

/Исследования, II (1846), стр. 390/.

Максимович отвечал Погодину:

Ни одинъ филологъ, по правиламъ и законамъ своей науки, не рѣшится разрознить Южнорусскаго и Сѣвернорусскаго языка: они, какъ родные братья, должны быть неперемѣнно вмѣстѣ, во всякой системѣ.

/Собр. соч. М.А. Максимовича, т. III, Кіевъ, 1880, стр. 190; Филологические письма к Погодину перепечатаны также в М. Максимович, “Киевъ явился градомъ великимъ”, Київ, 1994; для вдумчивых читателей заметим, что мнения Максимовича о языке ценны, когда он говорит о современном ему периоде, но не выдерживают критики его взгляды на образование и древность русских наречий – см. Колосов, 1878, стр. 258-261/

В другом месте Погодин писал:

Но сколько есть различія между Великороссіянами и Малороссіянами! Нѣтъ ли у насъ [т.е. великороссиян] б'ольшаго сходства въ нѣкоторыхъ качествахъ даже съ французами, чѣмъ съ ними [т.е. малороссиянами]?

/Москвитянинъ, 1845, кн. 3/

Максимович на это возражал:

Ты признавалъ прежде древнихъ Кіевлянъ Малороссіянами, теперь признаешь ихъ Великороссіянами: есть же, стало быть, сходство между ними, когда тебѣ, Русскому историку, наши древніе Кіевляне могутъ казаться то Малороссіянами, то Великороссіянами.

/Собр. соч., т. III, стр. 190/

По поводу известного мнения Миклошича об “отдельности” малорусского языка, на которое до сих пор можно встретить ссылки, Флоринский (1899, стр. 28-29) пишет:

Взгляд, которого держится г. К. Михальчук на отношение малорусского языка к другим славянским языкам, в настоящее время является анахронизмом. Старые представители этого взгляда, ныне уже покойные профессора Фр. Миклошич и Е. Огоновский в данном вопросе не должны служить авторитетом для новейших исследователей. Фр. Миклошич, разделивший в своей “Сравнительной Грамматике” русский язык на два отдельных языка, в сущности, отнюдь не был глубоким знатоком ни истории русского языка, ни русской диалектологии. Довольно сказать, что в России он никогда не был и живой русской речи совсем не знал. Сверх того, Миклошич вообще не был непогрешимым во многих своих суждениях и заключениях. В той же самой “Сравнительной Грамматике” помимо раздвоения русского языка он выставил ряд положений, которые в настоящее время уже отвергнуты наукой. Таковы, например, его положения о полной отдельности хорватского языка от сербского, о наибольшей близости белорусского нар. к малорусскому, а не к великорусскому и друг. Что касается проф. Ем. Огоновского, то его общие суждения о взаимных отношениях русских наречий единодушно признаны несостоятельными (ср. напр. Arch. P. slav. Phil. Bd. XX, 1, 26, 27 и А.Н. Пыпина, история русской этнографии т. III, 332 и сл.).

[сторонники отдельности малорусского языка от русского] должны раз навсегда отказаться от надежды получить какую либо поддержку своим стремлениям от сравнительного славянского языкознания. Выводы этой науки скорее против них, чем за них.

Заговорив о Миклошиче, приведем цитату из его первого письма Погодину:

Жители Праги счастливы, потому что они могут получать все нужное из России. Мы же в Вене с меньшим затруднением и хлопотами получаем книгу из Кантона, чем из России. Все мои старания приобрести нужные мне произведения русской литературы остаются здесь бесплодными.

(Миклошич был австрийским надворным советником). Цитата эта, на наш взгляд, характеризует условия и возможности Миклошича для ознакомления с русским языком; а с другой стороны – культурные условия для русских галичан вообще.

### ягич о миклошиче

Но вернемся к вопросу о т.н. “Записке Академии Наук”. Прежде всего, установим, что название это по существу не точно – мы приводили выше действительное название. Ни Академия Наук в целом, ни Отделение Русского Языка и Словесности, никогда не принимали и не издавали данной записки в качестве своего коллективного и оффициального заключения, а только, по заведенному обычаю, допустили ее напечатание “на правах рукописи” без предварительной цензуры – каковым именно правом и располагала по закону Академия Наук.

Не только Академия Наук никогда не принимала этой записки, но такой уважаемый ее член как Соболевский выступил с резкой и унитожительной критикой “Записки”: сразу после ее появления и 10 марта 1910 г. (я не нашел пока этой его статьи, но на нее имеются ссылки). Помимо Соболевского, записка не была подписана ни Ягичем, ни Ламанским – наиболее авторитетными академиками-славяноведами.

Записка, в сущности, выражает мнение трех языковедов – Шахматова, Корша и Фортунатова (не считая академиков-зоолога, археолога, ориенталиста и ботаника). Из них Фортунатов – специалист по общему языковедению; так что в основном авторство записки мы должны отнести Коршу и в первую очередь Шахматову, действительно, специалистам уважаемым, но также известным как в исключительной степени политически ангажированным (Шахматов, даже официально был членом ЦК партии кадетов) и склонным использовать “украинский вопрос” в качестве тарана против правительства.

Мы дали выше, в основных чертах, критику содержания самой записки; нелишним, пожалуй, будет добавить, что несколько странным выглядит помещение в приложениях к “Записке” уже заведомо пристрастных и резко тенденциозных записок таких выдающихся представителей “украинского” движения в России, как П.Я. Стебницкий, А.И. Лотоцкий, А.А. Руссов, С.О. Руссова, В.П. Науменко, В.М. Леонтович и др. К сожалению, эти приложения не могут не бросать на записку Шахматова-Корша-Фортунатова тень определенной политической тенденциозности.

### фортунатов – см. “сравнительное языкознание”
### см. тж. Вондрака, 56-58

Мы привели выше в главных чертах критику записки с точки зрения филологической. Однако наш очерк – не собственно языковедческий или филологический, нас интересует скорее установление СВЯЗИ и ВЗАИМООТНОШЕНИЙ между конкретным характером ИЗМЕНЕНИЙ в языке (если угодно, характером его деформации) и ИДЕОЛОГИЕЙ укр. сепаратизма. Иными словами – исследование идеологической обусловленности языковых сдвигов, а также ИСТОРИЧЕСКОГО КОНТЕКСТА формирования новоукраинского языка. Потому не лишним будет – для осведомленности – заглянуть за кулисы приготовления записки; понять кто же были, по словам Грушевского, “сами российские академики”, постановившие о великорусскости общерусского литературного языка, каков был круг их знакомств, их взаимоотношения с украинством, каким воздухом они дышали.

С отчетливой ясностью эта картина проступает в воспоминаниях А. Лотоцкого, видного борца за освобождение покоренной украинской народности (Лотоцький, т. 2, стр. 328-364), доброго знакомого Шахматова и Корша, автора одного из приложений к Записке. Вольно или невольно, в воспоминаниях Лотоцкого “сами российский академики” предстают типичными украинофилами. Вот как аттестует Лотоцкий Корша (т.2, с. 330-1):

Серед росіян я не знаю людини, що так глибоко перейнята була б українською національно-визвольною ідеєю. Проблєму майбутнього розвитку українства [...] ставив він свідомо та з глибоким переконанням конечности практичного її розвязання [...] За час перебування С.В. Петлюри в Москві установились близькі відносини у нього з Ф.Є. Коршем, – відносини, що базувалися не лише на певному суголосі поглядів [?!], але й на інтимнішій сердечній основі. С.В. [Петлюра] часто бачився з академіком Коршем і в справах редакції “Укр. Жизни” і просто з духової взаємної потреби. Навіть перед смертю 1916 р., вже засуждений лікарями, акад. Корш просив переказати С.В., що хотів би його бачити, і їх останнє побачення мало сердечно-зворушливий характер. Хворий живо інтересувався останнім перебігом подій в українській справі, вмовляв не тратити духа й віри в конечну перемогу правди. Часом ті побачення відбувалися у ширшому гурті співробітників “Укр. Жизни” [журнал, издававшийся и редактировавшийся Петлюрой и Винниченко, при авторском сотрудничестве Донцова и др.], до якої Ф.Є. Корш ставився з великою симпатією. Бувало, з приводу виходу якої найбільш “небезпечної” книжки журналу, співробітники збіралися [...] С.В. Петлюра або О.Х. Саліковський повідомляли про ті збори по телеєфону акад. Корша, і той звичайно охоче брав участь у тих зборах українського редакційного гуртка.

Корш – автор стихотворных изданий “на украинском” (за подписью “Хведір Корш”); автор около 30 памфлетов в защиту украинства, напечтанных в основном в 1909-1914 (но также в 1885, 1886 и 1897) в разнообразных изданиях, вкл. редактировавшуюся Петлюрой “Украинскую Жизнь”, а также киевских и львовских созукраинских изданиях; в этих памфлетах Корш шел так далеко, что определял великорусской всю русскую культуру, а не только лишь язык. Ф.Е. Корш вырос в “освободительной” атмосфере: его отец был членом кружка Герцена и знакомым Шевченко. Переписку с Лотоцким Корш вел “по українськи”.

Любопытно также заметить, что в то самое время, как в Австрии душили общерусское движение (т.н. москальофилов), вплоть до преследования русских деятелей страхом смертной казни, Ф.Е. Корш находил вполне возможным в разговоре с Лотоцким выражать “скромное сомнение в национально-гражданской позиции” русских галичан и пускать по их поводу “искорки тонкого сарказма”.

Серед тої німої мовчанки, якою визначалася російська інтеліґенція під час найтяжчих скорпіонів над українством, майже одиноко звучав в оборону української справи голос сього поважного ученого. [...] Припускаю, що таке гаряче, щиро-громадянскье реаґування на тодішні подїї з боку старого академіка [...] було в певній мірі наслідком його розмов з Петлюрою. Про свої побачення з ним оповідав мені Корш більше, ніж з приємністю, одного разу зазначивши, що землякм не доцінюють С.В. Петлюру, не розуміючи, яка духова сила в ньому криється. [sic]

О Шахматове Лотоцкий пишет так:

Поруч із Ф.Є. Коршем на тех саміх ідейних позиціях стоїть другий визначний рос. учений та шляхетний представник російської інтеліґенції – академік Олексій Олександрович Шахматов.

Найбільше ваги в майбутній долі російської держави надавав академік Шахматов московсько-українському порозумінню й тому нерозривно-міцно звязав своє імя з українською національною визвольною боротьбою. [...] в українській справі: він був нашим справжнім приятелем, хоча й не стільки щирим із серця, скільки переконаним із розуму.

Найважливішим і для нас по-вік незабутним фактом тої науково- громадської діяльности небіжчика була згадувана записка російської Академії Наук “Объ отмѣнѣ стѣсненій печатнаго малорусскаго слова”, яку академіки Корш та Шахматов склали, видрукували та подали її в Комітет Міністрів. [...] Филолоґічна частина записки належить акад. Шахматову [...]

Шахматов был членом “українських наукових товариств” – львовского и киевского – и не только номинальным, но и активным. Он был мотором и душой в издании своего рода украинской энциклопедии “Украинскій народъ въ его прошломъ и настоящемъ”; он же организовал украинский отдел в библиотеке Академии Наук. В перебургском университете Шахматов берет под свою опеку местный украинофильский гурток, занимается с ним, начинает выпускать библиографию украиноведения, в подготовке которой сотрудничает, между прочим, социалист В. Дорошенко, вскоре член СВУ, но и тогда уже известный деятель. “Активність Шахматова в українській справе переходила за межі самої наукової ділянки й набірала ширшого громадського характеру”. Шахматов лоббировал украинство в “Обществе славянской взаимности”, оказывая своим авторитетом давление на таких его членов как М. Ковалевский, А. Хомяков (председатель Государственной Думы), Ф. Родичев, В. Маклаков, М. Стахович, П. Милюков, А. Погодин и др. и устраивая у себя сходки вышеозначеных лиц с украйнофильским гуртком – Шахматов требовал поддержки и защиты украинства.

Шахматов блокирует – именно по украинским политическим мотивам – принятие в члены Академии выдающегося слависта с общепризнанным авторитетом, Т.Д. Флоринского; при этом протаскивает Грушевского.

Дуже реально стояла небезпека вступу до академії знаного з українофобських виступів київського професора [...] Флоринського, – доконання сього плану, з великою енергією провадженого Соболевским, могло паралізувати ту українську роботу, яка переводилася на терені академії. Шахматов виступив проти кандидатури Флоринського в академії з усією рішучістю, на яку була здатна ся натура, душєвно така лагідна, та незломана в справах засадничного порядку. I він отверто аргументував свій протест моментами українськими [...] Кандидатура Флоринського в члени академії наук перепала головно через моральний вплив Шахматова. [...] Але натомість [...] знов таки завдяки енерґійним впливам Шахматова та Корша, в склад членів академії – дійсних та членів-корреспондентів увійшли В.М. Перетц, М.С. Грушевський, В.М. Гнатюк.

Украинствование и академическое покрытие научных фальсификаций, впрочем, не было исключительной чертой Шахматова с Коршем, а распространялось на всю тогдашнюю “прогрессивную” (научную, в данном случае) интеллигенцию; вот что пишет об этом ученик С.Ф. Платонова:

Академическiй мiр, тоже относился к украинской пропагандѣ абсолютно терпимо. Он дѣлал вид, что не замѣчает ея. В обѣих столицах, под боком у академiй и университетов, издавались книги, развивавшiя фантастическiя казачьи теорiи, не встрѣчая возраженiй со стороны ученых мужей. Одного слова таких, напримѣр, гигантов, как М. А. Дьяконов, С. Ф. Платонов, А. С. Лаппо-Данилевскiй достаточно было, чтобы обратить в прах всѣ хитросплетенiя Грушевскаго. Вмѣсто этого, Грушевскiй спокойно печатал в Петербургѣ свои политическiе памфлеты под именем исторiй Украины. Критика такого знатока казачьей Украины, как В. А. Мякотин, могла бы до гола обнажить фальсификацiю, лежавшую в их основѣ, но Мякотин поднял голос только послѣ россiйской катастрофы, попав в эмиграцiю. До тѣх пор, он был лучшiй друг самостiйников. Допустить, чтобы ученые не замѣчали их лжи, невозможно. Существовал неписанный закон, по которому за самостiйниками признавалось право на ложь. Разоблачать их считалось признаком плохого тона, дѣлом “реакцiонным”, за которое человѣк рисковал получить званiе “ученаго жандарма” или “генерала от исторiи”. Такого званiя удостоился, напримѣр, крупнѣйшiй славист, профессор кiевскаго университета, природный украинец Т. Д. Флоринскiй. Повидимому, он и жизнью заплатил за свои антисамостiйническiя высказыванiя. В самом началѣ революцiи он был убит, по одной версiи большевиками, по другой — самостiйниками.

### см. у Стороженко о чествовании

Незадолго до войны в Петербург приезжает Масарик – известный германофил и руссоненавистник. (В современной России о нем почему-то ходит сказочка как чуть ли не о лучшем друге русского народа.) Как ни странно может показаться, презирал Масарик и все чешское, поскольку оно было славянским а не немецким (как при том Масарик стал президентом – история отдельная).

Масарик стоял за Австрию, за соглашение с немцами. Пражский Град (бывший дворец чешских королей), который для чехов был символом независимой Чехии, он называл “кучей камней”. Он презирал Россию, не только официальную Россию, но и русский народ. В своем печатном органе он постоянно нападал на Россию и поддерживал украинский сепаратизм. Накануне первой мировой войны, в марте месяце 1914 года, он опубликовал в Лейпциге на немецком языке книгу под названием “Russland und Europa”, направленную против России. Он осмеивал чешский национализм и все чешские национальные манифестации. Согласно его программе, Чехию следовало разделить между чехами и немцами, что впоследствии сделал Гитлер.

Став президентом Чехословакии, Масарик прославился как душитель карпатороссов – душитель не только украинизацией и чехизацией, но и просто организованным голодом; и как организатор религиозных преследований (сам Масарик был атеистом и преследовал православие по причинам чисто политическим).

Чтобы говорить здесь о Масарике и его политике потребовалось бы слишком много места, мы лишь наметили ее характер; так вот, именно Шахматов был человеком, сведшим Масарика с российскими украинскими деятелями (Стебницким, Русовым и др.), снабдившими Масарика всеми “сведениями” и идеями о “тюрьме народов” и об украинском сепаратистском движении в России. Сам же Шахматов заявил Масарику, что “россиянам [т.е. великороссам?] было бы желательно освобождение украинского народа”. Масарик потом выступал против союза Австро-Венгрии с “оффициальной абсолютистской Россией”, указывая для примера на “угнетаемых украинцев”.

Получалось, что “Украинская Жизнь” едва ли не открыла филиал в Академии Наук. “Найактивнішими в українській справі були головно два члени академії наук – Федір Євгенович Корш та Олексій Олександрович Шахматов”. Шахматова и Корша, пишет Лотоцкий “вязали интереси наукові й громадські та щира й глибока приязнь [...] Завше спільно брали вони участь і в справі українській. В справах громадських ініціятива здебильшого принадлежала Шахматову, але сей останній, з натури надзвичайно скромний, завше висував на представницькі ролі Корша, як людину більш навні активну, з живим громадським темпераментом. Тому в тих комісіях, що їх фактично провадив у більшій мірі Шахматов, вже просто навіть з огляду на місце своего осідку в Петербурзі, голосував завше Корш, – напр. в комісіях 'Объ отмѣеѣ стѣсненій малорусскаго печатнаго слова' та перекладу євангелія на українську мову.”

Восторженно, как о большом друге сепаратистов, отзывается о Шахматове и А. Шульгин (известный созукраинский деятель, и племянник своего еще более известного дяди, В.В. Шульгина – что там у нас говорит расовая теория московства?). Именно Шахматов в 1917 г. устроил самостийнической делегации (Стебницкому, Лотоцкому, Волкову, А. Шульгину и др.) встречу с лидерами групп и партiй близких к Временному Правительству – делегация приехала предъявить политический вексель своим друзьям-социалистам, ставшим столпами февральского режима.

Шахматову, впрочем, в отличии от счастливо умершего в 1916 г. Корша довелось созерцать плоды своих деяний – и он от них отшатнулся. Когда дело дошло до сепарации, “академик був сим дуже сбентежений та в розмові з П.Я. Стебницьким, що залишався тоді в Петербурзі, сказав із оберенням: – Коли б я передбачав щось подібне, я б і раніше казав те, що тепер кажу рішуче: Non possumus”. Не предбачав, стало быть...

Москаль – останется москалем, пишет Лотоцкий. Вот и кончилась дружба свидомых украинцев с академиком...

Отчасти, Лотоцкий прав, и Корш с Шахматовым были своего рода империалистами – если понимать под этим словом деятелей ищущих способы амальгамации культур, при обеспечении их нестесненного развития. И как империалиста, Корша огорчало, что

“Вопрос национальный и культурный, т.е. в основе своей ни для кого постороннего не обидный, изуродован и заражен двумя забравшимися в него инородными телами: политикой и насилием.”
(что бы сказал Корш, доведись ему ознакомиться с политической подкладкой современного ему украинства? или с практикой большевицких лет, либо современной Украины? впрочем, быть может, ничего не сказал бы, – ведь знал же он про Австрию?)

“Все усиливающиеся старания о замене всех народностей российского государства великорусской и всех вер православием, противореча идее империализма, неминуемо должны вести к разрушению того кое-как складывавшегося общего культурного фона, из которого, при ином отношении к составным частям империи, могла бы в самом деле выработаться определенная и прочная русская культура, не давящая племенных особенностей, а непрестанно черпающая из них свежие силы.”

И подобных цитат можно привести много, и из Корша, и из Шахматова. Ошибка Корша и Шахматова состояла в том, что они судили людей по себе, для них был априорен примат культуры над политикой. Их позиция была бы может быть и уместной для “поколения белых горлиц”, поколения Кулиша, Драгоманова, Максимовича и Костомарова, поколения, где Шахматов и Корш встретили бы равных себе.

Мы не говорим о поколениях более ранних: Котляревский и Квитка были добрыми монархистами (по тем временам = империалистами), Метлинский в стихе “Пожар Москвы” называл Москву “родным краем”, Гулак-Артемовский и Корсун выделялись, в глазах самого Лотоцкого, “шовинистичным патриотизмом российским”, Кулиш в предисловии к “Черной Раде” писал о “нравственной необходимости слияния в одно государство южного русского племени с северным”, фраза Гоголя о сочетании души хохлацкой и москальской общеизвестна и т.д.

Однако с переходом украинского движения в фазу созукраинства (примерно с 1880-х), собственно культурный вопрос делается второстепенным, становясь лишь инструментом “украинской” полуинтеллигентской контрэлиты, неконкурентоспособной в открытой конкуренции с интеллигенцией, и поэтому заинтересованной в силовом свержении интеллигенции, повышении своего статуса методами политическими, нежели культурными – что и находит свое отражение в довольно жалком уровне создаваемой новоукраинской культуры.

“Поэт должен думать о любви и смерти”; трудно создавать великое или даже просто добротное творение, будучи озабоченным собственно распространением влияния.

Важна становится не культура сама по себе, не мысли о вечности, “любви и смерти”, а наличие чего-нибудь, что можно предъявлять под названием культуры и вести демагогию о возможности противоположения общерусской культуре как равного. Определителем приналежности к “украинской” полуинтеллигентской контрэлите становится самоотождествление с новоукраинской культурой и отвержение общерусской. Сутью же украинства становится – борьба против общерусской культуры, отторжение от нее масс. Этого не разглядели – захотели не разглядеть – ни академики, ни большая часть тогдашнего образованного русского общества.

Неудивительно, что наизлейшим нападкам подвергаются малороссы, не желающие признавать общерусскую культуру за нечто чужое, или просто не исповедующие национальной противопоставленности малороссов и великороссов. Оставим в стороне деятелей, подобных Гоголю или Короленко. Вот что, к примеру, пишет со злостью Лотоцкий о, в общем-то, украинофиле В. Лесевиче – в главе под показательным названием “Між двома душами” (злость мы попытаемся оставить за скобками, покажем просто ЧТО ЖЕ ИМЕННО не по душе Лотоцкому).

За моєї памяти доживав віку (помер 1905 р.) знаний талановитий письменник-філософ Володимир Вікторович Лесевич. Походив із Полтавщини, але з огляду на характер своєї письменницької праці, эив здебільшого у Петербурзі, беручи тут участь у поступових російських виданнях та гуртках. Ще змолоду завів він у свойому він у свойому маєтку Денисівці школу з українською викладовою мовою, – сим звернув на себе увагу в реакційних українофобських колах. Зібрав цінні етноґрафічні матеріали, які видало Наукове Товариство ім. Шевченка у Львові (“Оповідання Р.Ф. Чмихала”). В Петербурзі орґанізував серед молоді українське земляцтво, друкував статті в українській справі та виступав у тій справі з публичними лєкціями.  

I от ся людина – з такими, здавалося б, ясними ознаками національної свідомости – виголошує на юбілею Д.Л. Мордовця в Петербурзі, 1897 р., промову такого змісту: “Живучи по багатьох місцях нашої широкої вітчини, я усюди почував себе немов у рідній сімї, усюди знаходив спільний ґрунт для себе й людей, що мене оточали, усюди злучався я з ними миром, любовю й згодою й, треба сказати, відсюди я виніс що-найтепліші й що найвідрадніші спогади: і з далекого Сибіру, де посеред сурової природи бються гарячі серця, і чудового поетичного Тифлісу, де люде вміють бути такими привітними та гостинними, і з освіченої Казані, і з мужньо-відважної, лицарської Твері, – одно слово, відусюди. Усіх ген-ген далеко роскиданих РУССКИХѣ ЛЮДЕЙ [разрядка и еръ – возмущенного Лотоцкого] улюбив я, пізнавши їх зблизька, й усим їм не можу не заслати в думці мого гарячого привіту, – всі вони близькі мойому серцеві, всі мені рідні. Обіймаючи теплим почуттям усю нашу вітчину, я одначе не можу забути, що родовище моє – Україна, що з нею я звязаний найміцнішими родинними узлами. I я її не забуваю, я ховаю її в моїм серці, я завжди памятаю, що

Наша хата була здавна
На всім світі славна...

Настроєний тим живущим почуттям, я здіймаю келих і за дороге моє родовище й за всю дорогу мойому серцеві Русь”.

Отже – “русскіе люди” у нього однаково – і в Твері, і в Казані, і в Сибірі, і в Тифлісі, – все те однаково дорога його серцеві Русь. I Україна – місце народження, – се та ж сама “дорога серцеві Русь”. Підсвідома національна стихія українська ледве змагалася з тим “общерусским” світоглядом, що вже побідно опанував душу сього вдумливого, по філософському успособленого українця. Ґанґрена обрусєнія розїдала й щиро-українські душі.

Але не такі були б характеристичні слова однієї людини, коли б не знайшли вони відгуку в масі його петербурзьких земляків. Та не лише відгук, а цілий вибух, просто ураган якийсь викликали його слова, коли вірити Ц. Білиловському, що так описує фінал промови Лесевича: “Не знаю, чи скінчив він, чи виплакав він до кінця слова співця, що кинувсь за всіма, за всім народом, що мов галич чорна налетіла на його, як один човловік”, – і можна було б думати по такому початку, що загрожувала промовцеві небезпека для самого життя його, – але ні: “усі ми кинулись, як один чоловік, – читаємо далій, – і давай його обнімати, до грудей тискати, в уста і в руку цілувати... То був, земляки мої, момент рідкий, ентузіязм надзвичайний, свято храмове”.

И так обстояло дело в петербургской громаде – самой, по словам Лотоцкого, украинско-сознательной.

Но как даже на солнце есть пятна, так и сам Лотоцкий, обратитель обмосковленных Савлів в щирых Павлів (см. саморекомендацию, т. 3, стр. 157), оговаривается:

“... вже навіть у Москві національне чуття українця не було таке насторожене, бо, відчуваючти тут сильну природню стихію московську, він у певній мірі навіть симпатизував тій стихїї, бо вона асоціювала йому рідні його підсвідомі переживання національні, а не робила відрази виразно ворожої, нівелійної та напастливої сили.”

/т. 2, стр. 72/

Возвращаясь к записке Шахматова и Корша... К сожалению, подписание “Записки” – не единственное прискорбное деяние Шахматова. Именно именем этого замечательного, но увлекающегося ученого была покрыта реформа орфографии 1917 г.; реформа, приспособленная лишь к великорусским говорам, и то не всем, поэтому новое правописание, действительно, не может быть названо собственно русским правописанием, а лишь отчасти великорусским.

Однако “Записка” не образует полной истории вопроса. Когда в правительстве был поднят вопрос об отмене ограничений малорусского слова, правительство обратилось с запросом мнения не только в Академию Наук, но также к трем южно-русским университетам: в Киеве, Харькове и Одессе. И вот, стоящие ближе всего к этому вопросу местные университетские коллегии, не отрицая насущной необходимости и своевременности совершенной отмены цензурных ограничений для малорусских печатных произведений самих по себе, в отличие от комиссии Шахматова, Корша и Фортунатова, не нашли возможным делать утвержения о специфически великорусском характере русского литературного языка и о полной самостоятельности малорусского наречия как отдельного славянского языка либо же отдельности малорусской ветви как полностью самостоятельной славянской этнографической единицы (Вондрак, 1924, стр. 54). К сожалению, в книге Вондрака и Яворского (посвященной более специальной теме) не приведены тексты этих заключений.

Также и г. Лотоцкий, приводящий обширные выдержки из “записки” академии, к сожалению не приводит столь же подробных цитат из заключений университетских комиссий; однако о их характере можно составить косвенное впечатление по некоторым выдержкам из делопроизводства (“Дѣла о малор. языкѣ”), даваемых Лотоцким.

В харьковском университете в комиссию входили профессора: Д.И. Багалей, Буткевич, Белоусов, Загайкевич, Максимейко, Д.М. Овсянико-Куликовский, А.А. Раевский, С.В. Соловьев, М.Ф. Сумцов (председатель), М.Г. Халанский, М.П. Чубинский. В их заключении читаем:

“применять к малорусской литературе тот порядок, который будет применяться для ожидаемой цензурной реформы к произведениям русской литературы, НЕ ВЫДЕЛЯЯ никоим образом малорусского населения, состаляющего ЧАСТЬ основного РУССКОГО ЯДРА, в разряд ИНОРОДЧЕСКИЙ”.

(Лотоцкий, т. 3, стр. 376)

В киевском университете в комиссию входили: Н. Дашкевич, В. Перетц, Н. Цытович, Г. Павлуцкий, А. Лобода, М. Запольский-Довнар, П. Армашевич.

Об одесском университете сведений нет.

Заметим, что комиссии включали ученых, представляющих цвет южнорусской лингвистики, либо же из областей близко связанных – малорусской истории, филологии или фольклористики.

Попробуем понять, что же было в заключениях университетов, опираясь на текст письма министра народного просвященния Глазова, который представил его вместе с заключениями АН и университетских комиссий на рассмотрение Комитета Министров (Лотоцкий, т. 3, стр. 378-381). Любопытно посмотреть и что же тревожило правительство. Курсив – иногда наш, иногда оригинала (или б.м. Лотоцкого).

[...]

Взгляд Академии Наук на украйнофильство отличается двойственностью и неопределенностью: местами ДОПУСКАЕТСЯ вреждебность украйнофильства к русскому, выражается соболезнование к тяжелому положению противников украйнофилов в Галиции, но и надежда на конечное торжество русской науки и образованности; в других же местах выражается сочувствие народничеству украйнофилов и осуждаются явления противоположного характера. [...] Но ни в отзыве Академии Наук, ни в таковых же университетов (которые вовсе не касаются этого вопроса) не рассмотрено другой стороны украйнофильского вопроса, а именно, его значение в руках ненавистников России, находящихся в Галиции.

Здесь оно имеет явно политический характер с приправкой социализма, мечтающее о создании Русской Украйны от Карпат до Кавказа. Если не прямо, то косвенно, через посредство украйнофильских обществ, оно поддерживается австрийским правительством и поляками. Пропаганда из Галиции и Буковины идет контрабандным путем в Россию; так, например, издающийся в Черновицах журнал “Гасло” (4.000 экземпляров) перевозится через границу целиком для распространения среди учащейся молодежи и крестьян. Существующее в самой Галиции противоположное, русское направление, несмотря на всю его опору в местном русском крестянстве, в борьбе за церковь, народности и веру, постепенно уступает силе напора противников, страдая недостатком средств для ведения успешной борьбы.

Если допустить, что украйнофильство в наших пределах не солидарно с галицким ни в качественном, ни в количественном отношении, то все таки трудно признать правильность уклонения Академии Наук от определения политической роли зарубежного украйнофильства, а равно возможности влияния на таковое же в России.

В своих взглядах на русский народ отзыв Академии Наук прямого ответа не дает, ибо местами проглядывает убеждение в единстве русского народа и основ его образованности, а в других, более многочисленных, просвечивает взгляд на двойственность.

Взгляд этот [т.е. на двойственность народа] НЕ РАЗДЕЛЯЕТСЯ ни профессорами Харьковского университета, ни Киевского. Первые, признавая малорусское население “частью основного русского ядра”, не советуют никоим образом выделять это население в разряд инородческий. Киевские профессоры подчеркивают не только НАЦИОНАЛЬНОЕ ЕДИНСТВО, но и первенствующее значение ОБЩЕРУССКОГО литературного языка, который останется навсегда живой и истинной эмблемой этого единства. Почти такой же взгляд на литературный язык высказывают и Харьковские профессоры, считая его НЕ ВЕЛИКОРУССКИМ, А РУССКИМ, который и должен господствовать по всей России.

Во взглядах на литературный язык члены Академии Наук стоят обиняком, ибо не считают его общерусским, а дают ему наименование “великорусского” в противоположность “малорусскому”.

По справедливому замечанию одного из наших ученых, прилагая это положение к Западной Европе, надо признать и там отсутствие общего литературного языка: немецкий есть верхне-саксонский, английский – мидль-секский, французский – ойльский, испанский – кастильский, итальянский – тосканский и т.д.; а если от наречий перейти к говорам, то вместо, например, малороссийского должен появиться: харьковский, полтавский, подольский и т.д.

Русский язык, в число наречий которого входит малороссийское, по свидетельству Киевских профессоров, достаточно понятен той части народа, который получил образование в школе; в отзыве академиков и Харьковских профессоров понимание русского языка ставится на более низкую ступень, что по справедливому замечанию одного из ученых надо отнести к кратковременности школьного обучения и необходимости увеличить срок пребывания в школе до четырех лет.

[... далее пишет о почитании малороссийскими крестьянами русского языка как государственного и благодаря ц.-с. церковной проповеди ...]

Известный Галицкий патриот отец Наумович, прибыв в Малороссию, начал было говорить проповеди на малороссийском языке, но вскоре к своему удивлению был вынужден от этого отказаться, ибо крестьяне считали себя как бы обиженными и просили его говорить на русском языке, им понятном.

Малороссийский язык, как язык народа, вполне удовлетворяет его несложные потребности; он превосходен в поэзии, воспевающей природу и общечеловеческие чувства, но он вовсе непригоден, точнее говоря – беден для современного образованного общества. По мнению профессора Флоринского, малорусский язык “должен отказаться от притязаний служить органом высшей образованности”. Стремление, в особенности Галицких малороссов, придать сему языку значение литературного, влечет к необходимости заимствований из других языков: польского и немецкого, или заставляет некоторых писателей изобретать слова, результатом чего является “искусственность” языка или такое разнообразие, при котором язык становится иногда неудобопонятным. Явление это, т.е. заимствование, считается Академиею Наук естественным, тогда как у Харьковских профессоров галицко-украинский язык вызывает грусть, особенно по сравнению с изящной простотой и чистотой языка Квитки и Шевченки.

Обособление малороссийского языка, быть может, в настоящее время и не является угрозой единству России, но однако примеры Испании и Португалии, Швеции и Норвегии, Голландии и Германии свидетельствуют, что язык может сделаться весьма существенной причиной политической розни.  Академия Наук указывает на возможность поднять умственный горизонт малороссийских крестьян новым литературным языком, но мы видим, что в Галиции этот подъем проявился на развалинах русской церкви, русской школы и русской народности с пользой только для ультрамонтанства, социал-демократии и атеизма. Не грозит ли и нам то же самое, хотя бы и в иной, быть может, форме.

Не лишне при этом отметить, что крестьяне немецкие, французские и английские, насколько известно, развиваются путем школы и популярной литературы на языках общих – немецком, французском, английском, – а не на диалектах Швабии, Прованса, Уэльса.

[...]

З А К Л Ю Ч Е Н И Е

Вышеизложенное приводит к следующим заключениям:

1) Украйнофильское движение современной Галиции нельзя считать настолько слабым, чтобы оно не могло стимулировать на такое же и в наших пределах. Распространяемый оттудя язык, искусственно создающийся в формах, тенденциозно удаляющихся от общерусского языка, является врагом последнего, а так как возникновение и распространение его не вызывается какими-либо естественными стремлениями и потребностями южнорусского населения, то и распространение галицкой литературы в пределах России подлежит строгой цензуре.

2) Определить более или менее точно практическое значение существовавшего доселе запрета малороссийской литературы едва ли возможно. Проистекшее как бы отсюда, по мнению Академии Наук, перенесение умственного малороссийского центра и роста малорусской литературы в Галицию, при ближайшем исследовании, оказывается явлением совершенно иного порядка, и искусственное развитие украйнско-русского языка под немецко-польско-интернациональным воздействием, составляя явление планомерного порядка, лишь пользуется недовольстваом крупицы русских малороссов, недальновидно переносящих его за государственный рубеж.

3) Малорусской литературе, как обласной ПОДЛИТЕРАТУРЕ, составляющей часть общерусской, следует поставить известные границы, которые, по мнению Академии Наук и Киевских профессоров, определяются самой жизнью, а в мнении Харьковских профессоров, а отчасти и Киевских приобретают некоторую определенность. Эту грань можно наметить уделением малорусской литературе области народной жизни в тех пределах, за которыми начинается ослабление и разъединение не только русской литературы и народности, но и вообще культурно-исторического единства России.

Поэтому церковь, школа, суд и администрация должны пользоваться соответственно лишь церковно-славянским и государственным языком; научная популярная и изящная литература, а равно и переодическая печать могут быть допущены на основании общецензурных правил.

А потому Высочайшие повеления 18/30 Мая 1876 г. и 8 Октября 1881 г. следует отменить.

Об изложенном имею честь представить на благоусмотрение Комитета Министров.

В заключениях, представленных киевской университетской комиссией правительству, находим также особое мнение профессора Юлиана Кулаковского, историка, по вопросу о целесообразности издания св. Писания на малорусском языке. Комиссия в целом рекомендовала такое издание. Кулаковский же, возражая, пишет в частности:

Наконец, принимая в соображение, что для университета обязательна осведомленность с судьбами прошлого, нельзя не вспомнить, что в своей многовековой борьбе за народность и православие малорусский народ имел своим знаменем св. Писание на славянском языке и за него, как за свою народную святыню, проливал он свою кровь. Пропаганда малорусского языка для св. Писания есть вопрос текущей политики настоящего и не имеет никаких корней в прошлом. Можно быть различных мнений о том, удовлетворяет ли она существующему в народной массе запросу или же является делом агитации сверху.

Замечание Кулаковского не совсем точно, поскольку именно в XVI-XVII в. появляются попытки введения малорусского элемента в церковно-славянский язык, что приводит к образованию, помимо собственно ц.-с. языка, “простой мовы”; однако даже и в “простой мове” ц.-славянская стихия остается влиятельной, если не доминирующей; в богослужении же используется не “проста мова”, а, как и в древнекиевские времена, ц.-с. язык; потому по сути Кулаковский прав.

Любпытно, что ход “делу о малороссийском языке” был дан правительством, сколько можно судить, еще до потрясений революции 1905 г. Так, по вопросу о Евангелии находим письмо президента Академии, в.к. Константина, министру внутренних дел Плеве (от 12 мая 1904 г.). Письмо это является ответом на запрос Плеве К.Р. от 8 мая. В ответе К.Р. говорится, среди прочего, следующее:

Вячеслав Константинович,

[...]

Вполне разделяя Вашу точку зрения о нежелательности запретительных мер относительно малорусского языка, коль скоро употребление его не является проводником украйнофильских центробежных стремлений, Я полагаю вместе с тем, что запрещение украинским малороссам иметь свой перевод Евангелия, с одной стороны, служит для них источником неудовольствия и оправданием незаконных стремлений сепаратистов, а с другой укрепляет их связь с зарубежной Русью, откуда вместе с малорусским Евангелием провозятся произведения печати с явно противоправительственным направлением.

В виду этого Я нахожу нужным войти в Святейший Правительствующий Синод с ходатайством о разрешении Императорской Академии Наук напечатать малорусский перевод Четвероевангелия, исполненный Морачевским. Не решусь однако возбудить этого ходатайства прежде, чем Вы сообщите мне, признаете ли Вы имеющими и теперь силу соображения, высказанные в 1863 году относительно неудобства с государственно-полицейской точки зрения допустить перевод Священного Писания на малорусский язык.

13 июня Плеве, изложив перипетии событий 1863 г., отвечал:

Из сказанного Ваше Императорское Высочество усмотреть изволите, что вопросу об издании в 1863 г. на малорусском языке священного писания, в том числе и Четвероевангелия, переведенного Морачевским, о котором и идет в настоящее время речь, придавалось особое с политической точки значение. С вопросом этим тесно было связано украйнофильское движение, и издание Священного писания знаменовало собой в то время возникновение особой малорусской литературы, выставляемой украйнофилами символом отдельной народности – малороссийской. Образовавшееся под польским влиянием местное наречие, никогда не бывшее ни языком религии, ни науки, ни образованного быта, выдвигалось в то время, как нечто равное исторически-сложившемуся русскому языку, который связывает все русские наречия и в образовании коего Южная Россия участвовала столько же, сколько и Северная. При таких обстоятельствах вопрос об издании Священного Писания имел в 60-х годах совершенно исключительное значение, и издание это в государственных видах, очевидно, не могло быть допущено.

Ныне украйнофильское центробежное стремление, искусственно вызванное небольшим кружком неблагонадежных лиц, преследовавших преимущественно политические цели, не получив того развития, о котором мечтали его вдохновители, не представляет уже прежней опасности. Поэтому [...] нельзя не признать, что вопрос этот, в настоящее время, не имея уже прежнего символического значения, знаменующего собой стремление, направленное против единства России, с политической точки зрения потреял свою остроту.

На сих основаниях, по мнению моему, суждения 1863 г. сохраняют ныне свою силу, главным образом, лишь с точки зрения религиозной. Вопрос сводится к тому, насколько Четвероевангелие на малорусском языке пригодно для правильной передачи святых истин Откровения и насколько попытка Морачевского поднять для высоких отвлеченных понятий местное наречие на степень языка увенчалась успехом.

Суждение по этому поводу, указывает Плеве, следует принадлежать духовному ведомству. Но вскоре Плеве был убит, и дело не получило окончательного разрешения в части, относящейся до министерства внутренних дел. После назначения нового министра, Святополк-Мирского, Константин пишет тому:

Князь Петр Дмитриевич,

[...]

В.К. Плеве в письме своем напоминает, что делу об издании Св. Писания на малороссийском наречии придавалось в 1863 г. особое с политической точки значение. “С вопросом этим, говорит он, тесно было связано украйнофильское движение, и издание Св. Писания знаменовало собой в 1863 г. возникновение особой малорусской литературы, выставляемой украйнофилами символом отдельной народности малороссийской”. “При таких обстоятельствах, взаключает В.К. Плеве, опрос об издании Св. Писания имел в 60-х годах совершенно исключительное значение, и издание это в государственных видах, очевидно, не могло быть допущено.”

Остонавливаясь на том обстоятельстве, что свободное развитие “особой малорусской литературы” не было, во внимание к тем же государственным видам, приостановлено в шестидесятых годах, что, напротив, распоряжение Статс-Секретаря Валуева о безпрепятственном печатании малорусских книг, относящихся к изящной словесности, в значительной мере способствовало росту и процветанию этой литературы, Я нахожу невыясненным, почему в государственных видах не могло быть допущено издание на малорусском языке именно Св. Писания, т.е. той божественной книги, которая, по завету Спасителя, должна стать достоянием всего человечества.

Полагаю, что все это в значительной мере объясняется недоразумением. Опасаюсь вместе с тем, что недоразумение может вызвать и замечание В.К. Плеве о том, что в настоящее время вопрос об издании Св. Писания на малороссийском наречии потерял свою остроту: нельзя именно быть уверенным в том, что, несмотря на это авторитетное заявление, кому-нибудь не прийдет в голову придать вопросу прежнее символическое значение, знаменующее собой стремление, направленное против единства России.

Во избежание подобного недоразумения, Мне казалось бы желательным, чтобы Министерство Внутренних Дел окончательно сняло вопрос о переводе Св. Писания на малорусский язык с того скользкого пути, на который его поставила, по указанию В.К. Плеве, агитация 1863 г., искусственно сближавшая благочестивые усилия переводчиков дать соотечественникам Св. Писание на родном наречии с сепаратистскими стремлениями украйнофильской партии.

[...] Уже самый характер перевода Мораческого, человека верующего и, по сохранившимся о нем воспоминаниям, искренне преданного Правительству, мог убедить Министерство Внутренних Дел в том, что подобный труд, выросший во всяком случае не на почве политической агитации, должен быть признан результатом глубокой потребности малорусского народа в духовно-нравственном просвещении. [...] И Министерство и III Отделение считались с тем, что по имевшимся в их распоряжении сведениям, украйнофилы возлагали на появление перевода Св. Писания на малорусский язык различные преступные надежды и несбыточные чаяния. Казалось бы однако, что лучшим средством против посягательства политической агитации на книгу, долженствовавшую стать священным достоянием народа, было бы свободное появление и распространение этой книги: из нея, из содержащегося в ней учения Христова, агитация ничего не могла бы извлечь в свою пользу; между тем преследование, запрещение этой книги создавали и создают весьма благоприятную почву для целей всякой агитации.

Но, конечно, отношение власти к вопросу об издании малорусского перевода Св. Писания не может и не должно определяться отношением к деятельности украйнофилов. Правительственная власть должна соображаться только с тем, вызывается ли, действительно, такой перевод религиозными потребностями малорусского народа. [...] В 1863 году соображения о несвоевременности издания малорусского перевода вызывались особыми политическими обстоятельствами того времени. Но теперь и эти соображения, как Я заключил из ответа Вашего предшественника, потеряли всякую силу.

[...]

По получении от Вас ответа, Я предполагаю представить перевод Четвероевангелия, исполненный Ф.С. Морачевским, на благословение Святейшего Синода. После рассмотрения и оценки его с богословской точки зрения, настанет время для испрошения соответствующих Его Императорского Величества указаний, в виду именно того, что распоряжение, сделанное в 1863 г. по цензурному ведомству и касающееся между прочим воспрещения пропуска на малороссийском наречии книг духовного содержания, удостоилось в свое время Монаршего одобрения.

18 октября Святополк-Мирский отвечал в том же смысле, как и Плеве, т.е. что со стороны министерства внутренних дел не находится препятствий к изданию малорусского Четвероевангелия, и что издание это может быть допущено при условии признании духовным ведомством, на коем по закону лежит рассмотрение всех изданий, относящихся к православному исповеданию, исполненного Морачевским перевода, вполне отвечающим истинному смыслу высоких отвлеченных понятий откровения и святых истин Четвероевангелия.

Окончание дела известно: в 1906-1911 гг. в московской синодальной типографии выходит малорусское издание Евангелия; в двух параллельных текстах, славянском и малорусском. Перевод Морачевского исполнен на довольно чистом полтавском диалекте. Благодаря свободе от лексических полонизмов и сохранению многих ц.-с. слов, текст его, по свидетельству современника, в очень многих местах, понятен, почти в равной мере великороссу и малороссу.